К дню рождения вождя творческим коллективом Рабочего университета имени И. Б. Хлебникова под руководством Р. И. Косолапова подготовлен к изданию 16 том часть II сочинений И.В. Сталина (1949-1953).
Выпуск этого тома не по вине Рабочего университета несколько задержался. Приносим свои извинения. Пока предлагаем вашему вниманию предисловие. Сама книга должна появиться в ближайшее время.
Предисловие к завершению издания
Этой книгой завершается выпуск Собрания сочинений И.В. Сталина, предпринятый по решению ЦК ВКП(б) после Победы в Великой Отечественной войне, в 1946-1951 годах, и затем - с громадным перерывом в 46 лет - возобновлённый в 1997-м. [Данное заявление, очевидно, противоречит предисловию к тому 18, вышедшему пять лет назад (См. С. XIV,
XXXIX-XL), но такое случается, когда затеяно новое, к тому жерасширенное, издание ранее выпущенных книг…].Последний прижизненный том Сталина, 13-й (материалы начала 1930-х), вышел в 1951 году, и хотя тома 14 и 15 уже набирались (См. Там же. С. XLI-XLVI), автор не спешил с их тиражированием, как и не считал нужной перепечатку многих других своих работ (См. об этом: Т. 17. С. 625 и др.). С его кончиной в марте 1953 года работа составителей и редакторов над томами ещё продолжалась, но уверенность в её высокой поддержке подвергалась всё новым спорным влияниям. В середине 50-х годов Сталин, его имя и деяния, его оценки и обобщения, труды и памятники и вовсе оказались под запретом. Доклад Н.С. Хрущёва по завершении ХХ съезда КПСС 25 февраля 1956 года положил начало беспардонной антисталинской кампании, которая затем была повторена и усилена на ХХII съезде в октябре 1961-го.
Мир не знал столь разнузданного, насыщенного несуразными вымыслами, масштабного и длительного поношения бескорыстной, идейно последовательной, верной своему классу и избранной цели личности. Культ этой личности, сотворённый её окружением и утверждавшийся повсеместно, сверху донизу, всеми звеньями управленческого аппарата, этим же окружением и аппаратом развенчивался. Иные влиятельные аппаратчики, немало нагрешив в прошлом против революционной и социалистической законности и морали, боясь наказания, принялись сваливать на покойного свои промахи и преступления и его «разоблачать». Очевидно, для отдельных лиц это было удачным выгораживанием самих себя, для системы же в целом – медленным самоубийством. Такую инициативу не могли не подхватить все противники рабочего класса и социализма, Советского Союза и России, все обиженные ими винно и безвинно, все сторонники обращения хода истории вспять - от уголовных кланов, душегубов из белого движения и фашистских прихвостней до всесветного мещанства. Уже 55 лет эти элементы и их наследники жуют одно и то же мочало, всё ещё надеясь внедрить образ некоего чудища, антикульт, а добиваются прямо противоположного.
В 20-50-х годах прошлого века в создании ореола вокруг Сталина первенствующую роль играли органы Компартии и Советского государства и менее – народная молва. Нынче, когда эти органы либералами уничтожены, авторитет Сталина держится исключительно на народной молве. А прочнее фундамента не бывает. Народ у нас «не тот», считают либералы, и испытывают желание его куда-нибудь «слить»… Мы знаем об этих чувствах и считаем их абсурдными. Народ – наша родная стихия и судьба, и возврат его в социализм неизбежен. Речь идёт не о некоем мистическом предвидении и предсказании, а о констатации того, что в атомарно-клеточном состоянии объективно рассеяно в массе населения и непременно должно вновь кристаллизоваться. Или… или останется лишь обанглоязыченный «средний класс», по удачному выражению В.Б. Губина, «этастранцев», а России не станет…
Не ведаем, как Вы, дорогой читатель, но мы, отрываясь от экрана нынешнего телевидения, всё чаще, как молитву, про себя проговариваем слова А.С. Пушкина: «Не дай мне Бог сойти с ума. Нет, легче посох и сума…» (Соч. Л., 1936. С.461), – и тут же добавляем: «Бывали времена, когда с ума сходили лично, а нынче служба естьсведения с ума. Прогрессом называть такое неприлично, ведь то – модернизация сама…» Не есть ли это новейшая функция наших СМИ с их новодворско-кашпировским, гайдаро-чубайсовским акцентом?..
Сергей Караганов, известный трубадур «десталинизации» (официально именуемый гораздо длиннее – «руководитель рабочей группы по исторической памяти при президенте РФ по развитию гражданского общества и правам человека»), начинает свою статью (Российская газета. 08.04.2011) прямо-таки золотым заявлением: «Рывок вперёд российского народа невозможен без возвращения в его массы лучшего, что создала Россия, её высокой культуры, которая забывается».
И вот он начинает «возвращать». «Народу и элите (?) после последних почти ста лет, – обобщает эксперт по «памяти», – мало есть за что себя уважать». Перечёркивая таким образом весь ХХ век, включая его пик для нашей державы – поистине космическуюсередину, он милостиво оставляет «единственное, чем можно по-настоящему гордиться, – Великая Отечественная война», да и то с оговоркой, что «её объединительный потенциал с годами не может не ослабевать». Эксперт не может не знать, что Победа 45-го была бы недостижима без народного раскрепощения, исполински реализовавшего себя в результате Октябрьской революции 17-го, что Победа была по своей исторической сути дитя Революции. Но судить об историипомимо самой истории, видимо, его выбор. Не разбирая подробно опус этого автора, заметим, на чём – или, вернее, на ком – он намерен строить фигуру субъектажеланного «рывка – миллионов свободных, патриотичных, чувствующих ответственность за свою страну граждан», как мыслится им «возвращение России её истинной идентичности, выработка новой, нацеленной в будущее».
«Надо просто напомнить себе, – конкретизирует свою позицию на персональном уровне Караганов, – что мы страна не Ленина и Сталина, а Суворова, Кутузова и Жукова и главное – Пушкина, Гоголя, Толстого, Достоевского, Чехова, Чайковского, Пастернака, Твардовского, Королёва, Сахарова, Солженицына. И, наконец, Петра, Екатерины II, Александра II, Столыпина». Из XX века Караганов «помиловал» только семь деятелей, проявив в отношении вершины русской и советской культуры крайне однобокий, убогий субъективизм. По-видимому, не понимая, в каких, теснящих и корежащих самобытность условиях развивалась отечественная цивилизация, он не вспоминает ни былинных богатырей и «Слово о полку Игореве», ни знаковых защитников Русской земли – от опасности сзапада Александра Невского, от опасности с востока - Дмитрия Донского. Можно ли рассуждать об «истинной идентичности» России, игнорируя трёх московских, конечно, многогрешных, но могучих тезок - Ивана Калиту, собирателя краин русских; Ивана Третьего, основателя «Третьего Рима», и Ивана IV, прозванного боярской «элитой» - за жёсткое противостояние вотчинному местничеству - Грозным? Не решая, к примеру, вопрос о нераздельности судеб Руси Киевской и Руси Московской, не ведая «Русских правд» Ярослава Мудрого и Павла Пестеля, растерянно «двоясь» при разборе коллизии Хмельницкий-Мазепа… Мы уже не говорим о российской науке и литературе. Конечно, как принято говорить, «Пушкин – это наше всё». Но и у всего есть корни. А это Ломоносов – наш первый университет, это стихотворец-царедворец Державин, это наш первый глашатай свободы Радищев, это летописец Карамзин. Обойтись без названных краеугольных величин российской культуры может пытаться только политикан-оборотень, притвора-флюгерист…
Понять неприязнь Караганова к минувшему веку легко. Укусивший руку кормящего боится оплеухи и ненавидит кормильца. Сынок Караганова А.В., преуспевавшего партийного критика и киноведа «застойного» периода, типичный номенклатурный выкормыш, он рано, и притом по-буржуазному, нацелился в «элиту», а потому избрал прозападную специализацию, попутно утратив кровное ощущение Отечества. Случайно ли из людей науки советского ХХ века С.А. Караганов называет лишь двоих – Королёва и Сахарова? Мотивы такой «избирательности» буквально кричат: обоих ученых можно представить укором Советской власти. Ведь первый - «жертва ГУЛАГа», второй – ссыльный «гений». Где, однако, имена тех, кто ввёл нашу державу, да и весь остальной мир, в ноосферно-космическую эру? Где Тимирязев и Вернадский, Циолковский и Павлов, Мичурин и Чижевский, Курчатов и Патон, Келдыш и Глушков, Жуковский и Цандер, Леонтьев и Зелинский, Лифшиц и Ильенков, Тарле и Нечкина, Греков и Рыбаков?.. По Караганову, они, видимо, продукт «того режима, наследие которого нужно преодолевать. Режима, который уничтожал лучшее в народе и в человеке». Из советских литераторов Караганов называет только «уничтожавшихся» Пастернака и Твардовского. Выбор, очевидно, и скудный, и неправдивый. При всём уважении к их творчеству, упомянутые беллетристы не были авангардом в писательской среде. Куда девает автор гигантов Блока и Горького, А.Н. Толстого и Маяковского, Есенина и Шолохова, Багрицкого и Фадеева, Эренбурга и Федина, Леонова и Бондарева, Симонова и Маршака?.. Под карагановским пером они смотрятся (вернее, затираются) как представители той самой «культуры, которая забывается». Причём проектанты типа данного писателя как раз и есть застрельщики этого забвения.
Караганов поминает Сталина как «одного из самых худших тиранов в истории человечества, который заслуживает только брезгливого презрения». Он «брезгливо презирает» уникального деятеля, чей стиль работы, названный им ленинским, убедительно объясняет непревзойдённые достижения Советского государства в 1920-1950-х годах. Сталин указывал на две особенности этого стиля – а) русский революционный размах и б) американскую деловитость. «Русский революционный размах, – писал он, – является противоядием против косности, рутины, консерватизма, застоя в мысли, рабского отношения к дедовским традициям. Русский революционный размах – это та живительная сила, которая будит мысль, двигает вперёд, ломает прошлое, даёт перспективу. Без него невозможно никакое движение вперёд… Американская деловитость, – продолжает Сталин, – является, наоборот, противоядием против «революционной» маниловщины и фантастического сочинительства. Американская деловитость – это та неукротимая сила, которая не знает и не признаёт преград, которая размывает своей деловитой настойчивостью все и всякие препятствия, которая не может не довести до конца раз начатое дело, если это даже небольшое дело, и без которой немыслима серьёзная строительная работа» (Т. 6. С. 186, 187-188). Очевидно, наш «брезгливый презиратель» намерен восстанавливать «самоуважение народа, чувство хозяина своей Родины» без названных черт ленинско-сталинского отношения к работе. Что ж, это свободный выбор индивида, и Бог ему судья. Но помышлять при этом о «восстановлении самоуважения общества, гордости и ответственности за свой народ и свою страну» – значит расписываться в нечуткости к русской духовности, в непонимании её национально-интернационального колорита и строить маниловские утопии, причём не добродушно-беспочвенные, как у Гоголя, а мрачновато-мстительные, как у Солженицына.
И еще одно. Нам не понятно, как Караганов совмещает свои сужденьица и оценочки с мнением Д.А. Медведева, высказанным на июльской встрече с историками во Владимире. «Важно, - заявил президент, - чтобы граждане знали, как историческая наука относится к тем или иным событиям. Но ни в коем случае не должно быть давления государства, указывающего: этот исторический персонаж хорош, а эти - мерзавцы. Думаю, сейчас не те времена, чтобы государство могло диктовать «правильные теории»« (Московский комсомолец. 23.07.2011). В одном ли времени со своим руководством живет Караганов?..
Караганов не понимает диалектики эмоционально-интеллектуального строя русской души, которую замечательно ухватили большевики. Между тем он мог бы, при некотором напряжении своей американской образованности, увидеть отдалённую глубинную связь ленинского стиля работы с двумя существенными чертами в истории России. Это неистовая энергия, неугомонная решительность, «бунташная» распахнутость народной массы, с одной стороны, и это желание сгустить, сорганизовать, целенаправить их, не всегда приобретавшее разумно-сдержанные формы, в том числе с опорой на иностранный опыт, – с другой. Много об этом говорено и писано как хорошего, так и плохого, но и там, и там давало себя знать созидательно-творческое, креативно-поисковое начало. Легендарные Стенька и Емелька (а ближе к нам – Бакунин и Кропоткин) так же не устранимы из российской действительности, как имперские «примо» и «секунда». Англо-американская корчёвка, прополка и шлифовка нашей истории, вплоть до признания в ХХ веке лишь одного политика – Столыпина, даже при щедрых вложениях в эту затею Дж. Сороса, может быть, и приносит кому-то дивиденды, но она уводит в сторону от реальной жизни, претит её русской полноте. Не торопитесь карнать ветви у Лукоморского дуба, и Кота с Русалкой не прогоняйте. Совмещение стихий – в нашей национальной натуре. Не можете сочетать и сбалансировать Кощея – витязей прекрасных, научную логику с чувствами, нравственно-эстетическим восприятием, сладить с парой Руслан-Черномор – не беритесь учить Россию и ею управлять. Чтобы делать это нормально, Россию надо знать и любить.
Заключительная книга Сочинений Сталина показывает, что – в зависимости от хода послевоенных восстановительных работ, решения насущных проблем обеспечения трудящихся продовольствием, жильём, предметами повседневного спроса, в целом роста благосостояния – всё больше давала о себе знать недостаточная осмысленность закономерностей дальнейшего становления нового общества. Сталин, естественно, понимал и всю громадность задач и необходимых решений в области теории, которые содержались в трудах Маркса, Энгельса, Ленина, и то, что они часто представлены там лишь в качестве емких, но неисчерпывающих подсказок и намёков, ислабость соответствующих наличных кадров. Как показали последующие десятилетия, смешно было ожидать полноценной отдачи от «академиков» типа Федосеева, Митина, Ильичёва, Островитянова и т.п., в то время как эти «мужи науки» вместо заботливого выращивания пытливой творческой молодёжи с завидной настойчивостью вбивали в нее комплекс неполноценности. Сознавая, насколько мы запоздали - из-за империалистической блокады и агрессии - с разработкой вопросов социальной теории и полнейшую зависимость – при переходе в ноосферную эпоху – практики от развития науки, Сталин в конце своей жизни сосредоточил сугубое внимание именно на этом участке работы. Тому свидетельства – учреждение при ЦК КПСС Академии общественных наук, форсирование составления учебника политической экономии, выдвижение в ЦК таких способных обществоведов, как Д.И. Чесноков (философ), Д.Т. Шепилов (экономист), Ю.А. Жданов (философ и химик), и, наконец, собственное участие в дискуссиях по вопросам языкознания и политэкономии, отражённое в двух брошюрах.
Как рассказывал Чесноков (в то время член Президиума ЦК КПСС), за день-два до своей кончины ему позвонил Сталин. (Разговор с Дмитрием Ивановичем был в начале 70-х. Передаем его содержание по памяти. – Авт.) «В ближайшее время Вам надо заняться вопросами теории, – сказал он. – Ошибок у нас много. Мы можем напутать что-то в хозяйстве, но всё-таки выйдем из положения. Но если мы напутаем в теории, это может оказаться неисправимо. Без теории нам – смерть, смерть, смерть…»Последние слова Сталин произнёс с каким-то драматическим нажимом и, не прощаясь, положил трубку. С уходом из жизни Сталина «ушли» и Чеснокова. С постов заведующего отделом ЦК и главного редактора «Коммуниста» он был «переброшен» в Горьковский обком КПСС заведующим отделом пропаганды, как пояснил Хрущёв, «набираться опыта». Соловья «командировали» на птичий двор учиться пению у Петуха. «Завещание» Сталина свели на нет.
Судя по работам Сталина «Марксизм и вопросы языкознания» (1950) и «Экономические проблемы социализма в СССР» (1952), он мыслил их как начало обширного плана исследований условий развития обеих фаз коммунистической формации, их базиса и надстройки, переходных, ещё незрелых, форм и форм, уже сложившихся. Первая из работ задавала резко антидогматический иантикультовый настрой в научной среде, вторая являла собой россыпь идей, подчас не находивших пока строгого категориального выражения, но дававших простор для проб и исканий. К сожалению, ни та, ни другая не была современниками адекватно усвоена. Ленин ещё в 1914 году, конспектируя «Науку логики» Гегеля и имея в виду влияние его методологии на автора «Капитала», не без горечи отметил, что «никто из марксистов не понял Маркса ½ века спустя!!» (ПСС. Т. 29. С. 162). Что говорить о Сталине, последнем в советском руководстве, всерьёз творчески относившемся к марксистскому наследию, лично писавшем (без помощников и безгласно-безымянных «заавторов») собственные работы и запрещённом через три года после смерти на добрые 40 лет? Замалчивание, а то и фальсификация его выводов и постановок вопросов, а также устранение с влиятельных позиций немногих подготовленных им марксистов, «организация» вакуума в идеологии советского общества крайне пагубно повлияли на теорию и практику построения социализма. Этот процесс был замедлен и в конце концов прерван, приведя к подмене, особенно в области политэкономии, научного подхода либеральными версиями, охотно спаривающимися, при благосклонности другой стороны, с проповедью церковников.
Длительный период, вплоть до конца 1980-х годов, орудием борьбы с памятью о Сталине, лучшем систематизаторе и пропагандисте ленинизма, демагогически использовался… Ленин. Поскольку издание сталинских работ было прекращено, а изданные тексты из библиотек изымались, наша научная, педагогическая, писательская и журналистская общественность делала вид, что не замечает внутренней фальши такой политики. Главной целью этой, часто не сознающей себя таковой, реакции, было навязать обществу вместо якобы сталинской, «административно-командной» (позднейший термин Г.Х. Попова) модели социализма, задержавшейся уже после Сталина из-за невнимания к темпам реального обобществления труда и производства,якобы ленинскую модель, сочетающую плановые методы и рычаги управления с рынком, на первых порах «нэпизацию» экономической концепции социализма, хотя сам Ленин видел в нэпе лишь преходящую деталь «развития (с точки зрения мировой истории это, несомненно, детали), как Брестский мир или нэп и т.п.» (ПСС. Т. 45. С. 381). Тем самым обеспечивалась медленная эволюция к возврату капитализма. Подобная тенденция прослеживалась в литературе с конца 50-х годов, причём даже малейший намёк на её опасный реставраторский потенциал уже тогда решительно пресекался. Пишем об этом не «с потолка», а потому, что опираемся на слова тех, кто лично был свидетелем и участником, даже жертвой ряда упомянутых коллизий.
Всякий, кто более или менее добросовестно учился в советские годы, наверняка помнит, что зарождение товарного производства связывалось марксизмом ещё с рабовладельческой системой, – осудительные высказывания о причудах уже тогда ростовщического капитала Маркс находил у Аристотеля, – а его высший расцвет обусловливался промышленной революцией и развитием монополистического капитала, перерастающего в финансовый и транснациональный, то есть паразитарное всевластие денег. Исторической альтернативой товарно-капиталистическому производству в его высшей, империалистической стадии, в силу действия закона общесоциологического (теперь бы сказали: глобального) обобществления труда, в развитых регионах планеты со второй половины XIX века отчётливо проступал уже неэксплуататорский, основанный на консервировании антагонизма «труд-капитал», а«более высокий, товарищеский способ производства», как в 1875 году определилсоциализм Маркс. И вопросом, который при этом возникал, было не отыскание альтернативы (от чего к чему должен произойти переход), – она была уже известна, – а то, «каким образом в конце концов реализуется упомянутый высокий результат? Ведь хотя дальнейшее развитие капиталистического производства ускоренным шагом как бы устремляется к этому, однако спелый плод не упадёт человечеству в рот сам собой; более того, таковой надо вовремя сорвать».
Мы свидетели того, каким многотрудными, порой кровавыми, трагико-оптимистическими попытками народов «сорвать этот плод» был наполнен весь ХХ век. «Окажется ли желательным постепенное устранение обществом капиталистической собственности, – излагал Маркса И. Мост, известный как один из первых популяризаторов «Капитала» среди рабочих, – или же капитал будет изъят одним ударом, или надо будет как-то иначе произвести переворот и осуществить открытие новой культурной эпохи – покажет будущее, это зависит от обстоятельств, которые невозможно предвидеть». В чём не приходится сомневаться, так это в том, «что в любом случае народ должен овладеть политической властью во всей её полноте, прежде чем он сможет совершить своё социалистическое возрождение». Последнее станет возможным и необходимым, когда ненужным и невозможным будет общепризнано классовое господство тех, кто богатеет за счёт чужого труда, которое (господство) «может существовать только до тех пор, пока одна часть народа позволяет другой части преступно использовать себя для порабощения, т.е. пока господствует массовая глупость» (Мост И. Капитал и труд. М., 2010. С. 130-132). Не случайно избытком этого «добра», то есть фактами массового оглупления и поглупения, отличаются периоды попятных движений в истории, тиражирующих безвкусие, безнравственность, мистику и мракобесие, чему образцом могут послужить «лихие 90-е».
Читатель, может быть, обратил внимание на то, что перед перечислением звезд нашей науки мы назвали нынешнюю эру ноосферно-космической. Это не звонкая кокетливая фраза и не оговорка. Это тот прорыв в будущее, которым одарила человечество русская наука в лице Вернадского и Циолковского. Да и не только их. Первый, придя к выводу, что жизнь (биосфера) становится геологической силой и что она, вооружившись в процессе эволюции мыслью, не только многократно увеличивает свое воздействие на действительность и ее переменчивые вариации, но и делает саму мысль активным геологическим фактором, в сущности сомкнулся, на основе данных только своей науки, с Марксом. Что касается Циолковского, то он и математически и технически доказал возможность расширения бытийного основания деятельности человека до вселенских масштабов, наряду с Тимирязевым и Чижевским возвысил его до роли субъекта гелиосферы. Трудно не заметить созвучие пафоса этих научных результатов с глубинным освободительным смыслом перехода к социализму и коммунизму. Поражает воображение схождение этих течений истинного знания в один могучий поток, их совместимость, взаимодополняемость и гармонизация в ХХ веке, и в то же время заставляет преклоняться перед собой всемогущество диалектики. Мы имеем в виду столь же бесстыдную, сколь и безнадежную реакцию на все это в виде задиристой «бормотухи» модернизма и постмодернизма. Реакцию, дошедшую до попыток изгнания категории истина из науки, наказывающую рыцарство просвещения и духа за моменты простодушия, доверчивости и уступчивости и диктующую ему обязанность не переставать по-своему вооружаться, обновлять и осовременивать аргументацию, крепить бдительность.
Что понимали в марксизме Ленин и Сталин и чего не поняли их единомышленники, перечислять пришлось бы долго, но мы коснемся лишь одной сущей «мелочи», которая, тем не менее, представляется весьма и весьма значимой. Речь идёт о связи судьбы товарного производства и социализма. О связи, либо длительной, но временной, либо органически присущей социализму и потому неустранимой. Если некто выбирает первый вариант ответа, он несомненный марксист; если мнётся и теряется, таковым считать его пока нельзя; если выбирает второй ответ – он противник марксизма. Но именно в сторону этого выбора толкала вся обстановка в среде профессионалов-экономистов, созданная с конца 50-х и поддерживавшаяся до конца 80-х годов, когда последовал провал. Попадались среди них исключения, такие, как профессора МГУ И.И. Козодоев и Н.А. Цаголов, ЛГУ - В.Я. Ельмеев, госплановцы В.П. Воробьёв и Г.Т. Павлов, но и они на практике принуждались к эклектичным компромиссам, а продолжение компромисса без чёткого определения меры и продолжительности его всегда чревато поражением.
В замечаниях на первый (плехановский) проект Программы РСДРП ещё в начале прошлого века Ленин ёмко определил задачу: «З а м е н а товарного производства социалистическим» (ПСС. Т.6. С. 199). Это было точное научное определение, не допускающее двусмысленных толкований. Дело касалось всякого товарного производства, а не какой-то его разновидности. Формула выражала стратегическуюустановку, а не тактические приёмы и извороты, а вот в ней-то наши партийцы далеко не всегда были тверды. Виновата была тут и теория. Профессионалы в этой области (или же слывшие таковыми) не всегда чётко заявляли, а то и не понимали, что социализм не есть ещё одна форма товарного производства, следующая за капитализмом, – товарный фетишизм довёл тот до совершенства, – что социализм есть, напротив, период изживания такового, пользующийся традиционными товарно-денежными инструментами лишь из-за временной нехватки иных и в течение процесса их выработки, но вот насчёт последних, «иных» робели. Следовало вводить теперь ужезастоимостные, внеэкономические критерии и показатели, но на это экономисты не шли. Их не отпускал рынок, прикидывавшийся «демократией», а на деле деспотически попирающий все ценности, пышно именуемые «общечеловеческими», кроме голого денежного расчёта. Легкий перескок профессионалов с «Капитала» и «Критики Готской программы» Маркса на «Экономику» Самуэльсона всего через десятилетие после появления «Экономических проблем» уже свидетельствовал о неблагополучии с их подготовкой. Собственно человеческие и человечные соображения, диктовавшиеся безупречной логикой и декларировавшиеся в программных и других официальных документах, оставались не переведёнными на «язык родных осин», не конкретизировались для деловой эмпирии и поэтому вырождались в демагогию. Требовалось гуманизировать политическую экономию социализма, и именно к этой работе приступил Сталин.
Употреблённое здесь слово «приступил» отнюдь не означает, что речь идёт об абсолютном новаторстве и что никто за решение этой задачи прежде не принимался. Напротив, весь марксизм (а до этого его утопические предтечи) пронизаннацеленностью на возвращение к прозорливому античному принципу Протагора «Человек есть мера всех вещей», разумеется, на совершенно изменившейся научно-производственной и нравственно-политической основе. Что капитализм утверждает постулат «производство ради производства», скрывая за ним безудержное стремление правящего класса к прибыли, то есть к присвоению чужого неоплаченного (прибавочного) труда, об этом Марксом, Энгельсом, Лениным и их приверженцами говорено многие тысячи раз. То же самое касается противопоставления этому порядку вещей социалистического способа производства, преследующего совсем другое – утверждая в единстве всеобщее право на труд и всеобщую обязанность трудиться и тем самым исключая эксплуатацию человека человеком, подчинять всё производство делу покрытия растущих и «возвышаемых» потребностей самих трудящихся, то есть основной массы народа. Сталин заново воспроизвёл такое противопоставление в «Экономических проблемах», имея за собой несравненно более солидные, чем его предшественники, практические основания, а именно 35-летний опыт социалистических преобразований, Победу в Отечественной войне, завершение послевоенного восстановительного периода. Явно рассчитывая на завоёванный таким образом стратегический резерв исторического времени, а также расширениепространственных возможностей новой мировой системы, он сформулировал основные экономические законы капитализма и социализма. «Цель социалистического производства не прибыль, – подчёркивал Сталин, – а человек с его потребностями, то есть удовлетворение его материальных и культурных потребностей». И жёстко поправлял Л.Д. Ярошенко с его «приматом» производства перед потреблением, видя в том «что-то вроде «примата» буржуазной идеологии перед идеологией марксистской».
Мы не располагаем достоверными сведениями о том, намеревался ли Сталин продолжить «Проблемы». Прямой повод для этого: написание учебника политэкономии и дебаты вокруг него – был, как кажется, исчерпан. Но возбуждённые ими дискуссии так разворошили поле естественных и общественных наук, выявили такой сноп спорных и нерешённых вопросов, обнаружили столько живых корешков и точек роста, что следовало эту работу и активизировать, и поощрять. В первую очередь требовалась конкретизация – и теоретическая, и практическая – основного экономического закона социализма, более подробное и чёткое выражение его содержания во взаимодействии с другими экономическими законами, в частности с законом планомерно–пропорционального развития, и с повседневной практикой планового хозяйствования.
Марксизм, как, впрочем, и любое другое, более или менее популярное и жизнеспособное учение, содержит в себе и основательные, по сути завершённые разделы, и не до конца проработанные заделы, и отдельные плодотворные идеи, не получившие надлежащего развития, так сказать, искры-озарения (назовём их «искрозы»), либо не замеченные дилетантами, либо забытые и затёртые невеждами, либо задвинутые пока в дальний угол из-за повседневных горячих забот и страстей. Одним из таких идейных проблесков, пожалуй, уместно назвать не развитое впоследствии положение молодого Энгельса о потребительной силе общества и об его производительной силе, их соотношении, которое, будучи осмыслено и измерено рационально, позволило бы «производить сознательно, как люди, а не как рассеянные атомы, не имеющие сознания своей родовой сущности», добиваться их соответствия друг другу и регулировать тем самым базисные общественные отношения, научнооптимизировать их (См. Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 1. С. 560-562). Сталин, как никто другой, был близок к переходу этого Рубикона, разделяющего социально-трудовую солидарность людей и их животно-коммерческую разобщённость, вернее – к повороту мельничного колеса истории от абстрактной ориентации на стоимость-чистоган к ориентации на конкретно-многообразную потребительную стоимость (ценность), к утверждению её приоритета и главенства, глубинно предопределяющего переход от предыстории «человейника» (термин А.А. Зиновьева), наконец, к его подлинной истории.
Марксисты были всегда сильны в теоретическом фиксировании наличных общественных форм и общих черт тех форм, к которым совершается сдвиг, в их развитом состоянии. Но гораздо менее им удавалось нечто третье – осмысление и описание переходов, малых и больших, в их неизбежной пестроте и противоречивости. Как правило, решение этой задачи обеспечивалось не теоретическим путём, то есть продуманным применением диалектико-материалистической методологии или же действием талантливой интуиции, следствием чего становилось опережающее отражение действительности, а по диктовке подчас беспощадной жизненной практики, по сигналам «снизу», из толщи народных масс, которые многое видят лучше, чем «верхи». Сталин это знал и признавал, и при этом сам, выдав немало «искрозов», оставил начатый анализ советского социализма незавершённым. Главное же, в чём его нельзя не упрекнуть, состоит в том, что он, по-видимому, не посвятил в свои размышления, выводы и полурешения ближайших соратников, а те, в свою очередь, судя по последующему ходу событий, очевидно, недопонимали его. Взять хотя бы формальный, совершенно не аналитический раздельчик Отчётного доклада Г.М. Маленкова, посвящённый «Экономическим проблемам социализма в СССР», на XIX съезде КПСС и позднейшие высказывания В.М. Молотова о спорах со Сталиным. Возможно, теоретическими соображениями последних лет жизни он делился с выдвинувшейся группой молодых партийцев, с которыми в это время предпочитал работать. Эти люди, получившие советское воспитание и образование, овеянные порохом Отечественной и готовые принять эстафету сталинской мысли, были из «верхнего эшелона» власти под надуманными предлогами удалены. Заменой им стали либо непишущие конформисты, либо «хромающие на правую ножку» (типа А.Е. Бовина) спичрайтеры. Так перерыв в понимании оказался предвестием поворота истории вспять.
Задача, к которой подошёл Сталин и которую решить не позволила ему смерть, была не менее грандиозна, чем задача, решённая Марксом. Общественная система, постройке которой он посвятил свою жизнь, несмотря на её по сути ещё незрелое состояние (Сталин умер на 36-м году Советской власти), сумела проявить и исключительные жизнестойкость и сопротивляемость, и колоссальный взлётный потенциал. С младенческого, можно сказать, «грудного» возраста её пытались убить обе группировки империалистических держав, хотя они и вели между собой мировую войну. Без провокации интервентов, питавших у белой реакции иллюзию возможного реванша, в России не было бы братоубийственной схватки 1918-1922 годов. Против народа использовалась инерция многотысячелетнего господства частного присвоения, которую миллионы людей поддерживали большей частью бессознательно. Эта инерция была надломлена, но не сломлена Советской властью. При выработанной веками изощрённости, гибкости, многоликости и переменчивости подслужников частной собственности, особенно охотно кутающих свою любимицу в наряды «прав человека», добиться подлинного торжества над нею до крутого поворота в психологии и нравах общества в течение даже нескольких десятилетий было почти невозможно.
«Ну вот, – скажут нам оппоненты, – вы, наконец, признали, что Ленин, главный вдохновитель Октябрьского переворота, был утопистом, а Сталин, главный исполнитель ленинской утопии, - преступным авантюристом, погубившим стольких людей во имя осуществления неосуществимого…» – А вот и нет, ответим мы. Шанс кардинальной наконец замены своекорыстно-паразитарного алгоритма исторического процесса на альтруистически-трудовой большевикам в 1917 году выпал уникальный. Если одновременно принять во внимание национальные особенности русского и других славянских народов, издревле союзных с ними народностей и племён, их всемирную отзывчивость и незлобивость, терпеливость и упорство, самоиронию и жертвенность, масштабы и возможности просторов Северной Евразии, на которой они обитали, - большевики брались за дело с реалистическим сознанием своей миссии. И условием успеха была не только верность марксову научному социализму, стремление претворить в жизнь его предвидение, но и нечто иное. Этим иным служила, выражаясь предельно широко, новая форма материализма, о которой писал Энгельс, впоследствии поддержанный Лениным, - способность идеи, усвоенной массами, особенно при быстром совершенствовании средств её «доведения», а значит все большей оперативности и широте охвата, выступать, по Марксу, как материальная сила (Там же. С. 422). Пока такой идеей выступала истина освобождения труда от гнёта капитала и коммунисты выступали её монопольными и динамично-самоотверженными проводниками, их деяния воспринимались как чудо. Но не следовало в этой монополии консервироваться в одном образе и застревать. Запаздывание творческой мысли, отставание от исторического процесса, а значит нерациональная трата (если не сказать – расточительство) социального времени, проявляемые в последующем их обюрократившейся частью и послевоенным поколением, продемонстрировали свою полную несовместимость с подвижным характером марксизма.
Немного отвлекаясь в историю, заметим, что Маркс и Энгельс, провозвестившие новое мировоззрение, по вполне понятным причинам много внимания уделяли (в разительном отличии от чего «трудились» тщетные ельцинские «изобретатели» новейшей российской идеологии) его истокам и предшественникам. Аттестуя предыдущий, XVIII век как «век объединения, собирания человечества из состояния раздробленности и разъединения, в которое оно было ввергнуто христианством», как «предпоследний шаг на пути к самопознанию и самоосвобождению человечества», Энгельс писал, что «именно как предпоследний он был еще односторонним, не мог выйти из рамок противоречия... Венцом науки восемнадцатого века, - продолжал Энгельс, - был материализм - первая система натурфилософии и результат... процесса завершения естественных наук. Борьба против абстрактной субъективности христианства привела философию восемнадцатого века к противоположной односторонности; субъективности была противопоставлена объективность, духу - природа, спиритуализму - материализм, абстрактно-единичному - абстрактно-всеобщее, субстанция. Восемнадцатый век был возрождением античного духа в противовес христианству; материализм и республика - философия и политика древнего мира - вновь возродились, и французы, представители античного принципа внутри христианства, завладели на некоторое время исторической инициативой». Этот век, по Энгельсу, «не разрешил великой противоположности, издавна занимавшей историю и заполнявшей ее своим развитием, а именно: противоположности субстанции и субъекта, природы и духа, необходимости и свободы; но он противопоставил друг другу обе стороны противоположности во всей их остроте и полноте развития и тем самым сделал необходимым уничтожение этой противоположности».
Энгельс прозорливо указывает, что названное уничтожение производится через «всеобщую революцию», которая осуществляется «по частям различными национальностями и предстоящее завершение которой будет вместе с тем разрешением противоположности, характеризующей всю прошедшую историю» (Там же. С.598-600. Курсив наш. - Авт.). Энгельс размышляет, наблюдая за «тремя ведущими странами современной истории» - Германией, Францией и Англией, и не упоминает Россию. Это легко объяснимо для 1848 года, когда был опубликован данный анализ. Историческая инициатива оставалась пока что в руках французов. Им предстояло пережить (совершить!) еще две революции - буржуазно-демократическую 1848 и пролетарскую 1871 года, прежде чем красную эстафету перенял подросший к концу XIX века русский пролетариат. Русская революция оказалась стоящей «на плечах» Великой французской и Парижской коммуны, благодарно восприняв их опыт и лексикон, впитав их страсти и решимость, воспроизводя аналогичные ситуации и типажи, избежав многих ошибок, раскалив это богатство тремя пламенеющими накатами за 12 лет, дав широко потешиться русской душе и вынеся к руководству обществом людей современной науки.
Последний факт был уже революцией в революции. Он позволял воспринимать Октябрь в качестве не предпоследнего, как писал Энгельс о XVIII веке, а последнегошага «на пути к самопознанию и самоосвобождению человечества...». На это было тем больше оснований, что Ленин и Вернадский - один из сферы социально-политической мысли, другой из естествоиспытательской среды – объективно пришли к сходному выводу о роли человеческого разума, опирающегося на весь мир труда и способного организовать этот мир по-новому, причем первый питал свои силы напрямую из рабочего движения, второй - сложно и опосредованно оттуда же и из данных своей науки. Предпосылки уничтожения (вновь цитируем Энгельса) «противоположности субстанции и субъекта, природы и духа, необходимости и свободы» были налицо. Но последний шаг в формате решения этих проблем, при недооценке зигзагов и ухабов классовой борьбы, оказался чрезвычайно долгим. «Только знающий свободен», - говорил афинский греко-римский стоик Эпиктет. Свобода есть познанная необходимость, - повторяли вслед за Гегелем Энгельс и все последующие марксисты. Теперь, когда постмодернисты позволили себе выкинуть из философии Ее Величество Истину, а значит подлинное знание, тем самым присягая невежеству, как своему Богу, в самый раз категорически заявить: «Свободен только знающий и, согласно знанию, творящий».
Капиталу и власть при нем имущим веками верно служило такое оружие, как беспринципно-многоликая ложь. Они энергично пустили в ход это оружие после Сталина и на фоне дискредитации его собственной партией, не встречая заслонов, подобных прозорливости и бдительности кадров ленинской школы, перешли в контрнаступление с опорой на мелкобуржуазное состояние бытовой психологии, на революционные новшества в технологии массовой информации, кино и, особенно, телевидение, на гигантские капиталовложения, а также на... глуповатость, или, выражаясь вежливо – недальновидность «вождей» типа Хрущёва и Горбачёва. Именно при этих условиях наши соотечественники оказались в положении, когда «народ может при случае не понять своего призвания» (Соловьёв В.С. Соч. в 2 тт. Т. 2. М., 1989. С. 224), или временно понимание своего призвания утратить. Наблюдаемое нами сегодня переливание схватки истины с ложью в Интернет открывает в этой области ещё один этап. Оно устраняет самую возможность чьей-либо монополии и сулит истине новые необозримые перспективы. Но, увы, с понесёнными уже потерями, как правило, невосполнимыми, и необходимостью усилий, которых можно было бы избежать, «если бы мы, большевики, - как выразился Сталин ещё в беседе с Г.Д. Уэллсом 23 июля 1934 года, - были поумнее» (Т. 14. Тверь, 2007. С. 29).
Разумеется, об упомянутых потерях надо сказать подробнее. Что «помогло» советскому народу перестать дорожить своим адекватным самосознанием? Почему с высоты авторитета спасителя народов от фашизма, передовой и богатейшей страны мы в короткие десятилетия скатились до состояния расчленяемой незадачливой империи, объекта раздела и передела территорий «цивилизованными» державами, несчастного компонента «третьего мира»? На это редко указывают, но одной из кардинальных причин тут выступают длящиеся последствия Отечественной войны и хитрые игры на них наших конкурентов.
Решающим фактором грандиозного трагического провала Советского Союза во второй половине XX века, на наш взгляд, явилась утрата в войне 1/7 населения страны, в большинстве своем молодого, которая по своему интеллектуальному и нравственному, культурному и профессиональному потенциалу представляла собой цвет советского общества. О людях, будь это индивид или личность, социальный слой или нация, класс или народ, в обществоведческой литературе у нас было принято судить как о субъективном факторе истории. Что людские массы могут выступать, особенно когда их движение совершается в согласии с общественно-историческими законами, и как могучий объективный фактор, говорилось как-то глуше, скромнее, менее определенно, даже стыдливо. Однако именно эта сторона дела на рубежеXIX–XX веков требовала существенно повышенного внимания. Фундаментальной опорой здесь, понятно, служило развитие крупнопромышленного производства, его концентрация и централизация управления им, свойственная империализму, но требовался учет по меньшей мере ещё двух факторов. Это наличие уже марксизма как науки об обществе, которая выбралась из мифологических и религиозных пеленок и принялась упорно «изгонять всех торгующих из храма». Это начало революции не только в универсальном социальном смысле, но, мы бы сказали, революции и в специальном проявлении - в «производительных силах средств массовой информации», которая на наших глазах дошла до образования «всемирной паутины», способной, - разумеется, при надлежащей работе сторонников истины, - потеснить и «обесточить» активистов «безумных дней» (и ночей) телевещания.
Возвращаясь к жертвам войны в свете ещё довоенного лозунга «кадры решают всё», следует четко констатировать понижение после неё качества всего политического резерва страны. Не может быть и речи, конечно, о принижении роли и достоинства живых победителей, героев мирного возрождения и их смены. Но пепел павших в Отечественную не может не стучать в наше сердце. Говоря на XIX съезде о росте партийных рядов, Маленков напомнил, что к предвоенному XVIII съезду (1939) в ВКП(б) состояло около 2,5 миллиона членов и кандидатов в члены партии. В годы войны она выросла на 1,6 миллиона, но потери ее, естественно, в боевой обстановке плохо учитываемые и во многом не учтенные, были чудовищны. На полях сражений пало и было казнено фашистами свыше трёх миллионов коммунистов, два членских состава партии. Образно итожа, оба её захоронения тоже явились ценой Победы. Гуманистический смысл, моральная высота такого самопожертвования, не говоря уже о гибели десятков миллионов непартийных граждан – от стариков до младенцев, не доходят до наших мещан; те самозабвенно заигрываются цифрами «сталинских» репрессий, но не вникают, почему и как в бушующем пламени сражений непрестанно воссоздавалась, буквально поднималась из пепла, казалось бы, гибнущая правящая партия, почему и как она восполняла и наращивала собственную массу, сознавая и доказывая тем самым свою кровную нужность народу.
«После окончания войны, - отмечалось в Отчетном докладе XIX съезду, - ЦК партии решил прием в партию несколько затормозить, но всё же он продолжал идти усиленным темпом. Партия не могла не заметить, что быстрый рост её рядов имеет и свои минусы, ведёт к некоторому снижению уровня политической сознательности партийных рядов, к известному ухудшению качественного состава партии. Создавалось известное несоответствие между количественным ростом рядов партии и уровнем политического просвещения членов и кандидатов в члены партии. В целях ликвидации этого несоответствия и дальнейшего улучшения качественного состава партии Центральный Комитет признал необходимым не форсировать дальнейший рост рядов партии и сосредоточить внимание партийных организаций на задачах повышения политического уровня членов и кандидатов в члены партии» (Маленков Г.М. Отчетный доклад XIXсъезду партии о работе Центрального Комитета ВКП(б). М., 1952. С.46). Констатировалось ли подобное несоответствие, ввиду его все большей разительности при ненормальном разбухании КПСС, в докладах Л. И. Брежнева? Не явилось ли угасание просвещенческой динамики партии – в то время, когда требовался стремительный искусно-многообразный подъем – важнейшей составляющей её краха?
Обозначение основных экономических законов капитализма и социализма в дискуссии 1951-1952 годов свидетельствовало о необходимости более крутого отмежевания строя главенства человека в многомерности его живых потребностей и способностей от строя товарного фетишизма с его бездушным одномерным культом денег и прибыли - рывка от мертвящей расчётливости нисходящего класса с его системой к душевности и духовности восходящего. В начале прошлого века М. Горький вылепил художественно выразительную модель кумира, которому всецело посвящают себя коммунисты, – прочтите хотя бы эссе «Человек» (1903) и сказку «Товарищ!» (1906) (Собр. соч. в 18 тт. Т. 4. М., 1960. С. 5-10, 126-130). Однако общепризнанное целостное научное изображение главного объекта их забот нам неизвестно. Нельзя сказать, что попытки такого рода не предпринимались. Более того, они были активными и оставили обширную литературу. Но с выработкой адекватной тогдашней нашей системе концепции генеральной цели социализма и её подробнейшего перевода в терминах народнохозяйственной практики долго не получалось.
Имела место путаница и при Сталине, в чём он не раз откровенно и публично признавался. Этого не могло не быть при той разрухе, которую оставили после себя царское и Временное правительства, при том неумении управлять, которое следовало учиться изживать пришедшему к власти советскому «простонародью». Дело усугублялось тем, что и новая надстройка, и новый базис формировались отнюдь не в парниковых или в лабораторных условиях. Буржуазный Запад делал всё, чтобы помешать нашему народу войти в новую формацию, толкал его вспять, вновь и вновь «окунал» в «прелести» старой формации военной интервенцией и экономической блокадой, политической изоляцией и голодом, идейно-психологической травлей и оклеветыванием, созданием шпионской сети и подкармливанием внутренней эмиграции, разного рода провокациями. В силу неизбежной смены поколений среди наших современников осталось мало граждан, способных свидетельствовать об этом на опыте 20-50-х годов, но судить о чём-либо подобном можно на теперешних примерах не угодивших США и НАТО Саддама Хусейна и Ким Чен Ира, Каддафи и Ахмадинежада, Башара Асада и Лукашенко, Милошевича и Чавеса, многих других. Казалось бы, для СССР-России после провала гитлеровской авантюры 1941-1945 годов «минула чаша сия», но кто скажет, какою ценой и что ещё впереди?..
Не оставляя тему, считаем долгом заметить, что основным недостатком наших политэкономов явилось то, что они боялись впустить в свою науку человека. Экономисты без конца талдычили о том, что человек есть главная производительная сила общества, но поёживались, когда им напоминали, что это и главная потребительная сила. Боролись против «потребительства», путая между собой, с одной стороны, необходимость устранения дефицита в потреблении самого необходимого (ещё пережиток военного лихолетья), покрытия, так сказать, витальных потребностей, с другой – погоню за избытком и роскошью (часто признак буржуазности), вещи различные, порой несовместимые по своей социальной природе и моральной сущности. Плохо понималось также то, что потребление есть не что иное, как тоже производство и воспроизводство его (общественного производства и воспроизводства) личногофактора, рабочей (то есть вместе и производительной, и потребительной) силы.
Спецы по политэкономии социализма и по научному коммунизму нередко упоминали о закономерном превращении труда в первую жизненную потребность в новой формации, но не находили ей места в ряду прочих потребностей человека и больше относились к этой формуле как к образному выражению некоей мечты, нежели как к научному положению, уже имеющему фактическое подтверждение. Сталин писал об этом превращении в «Экономических проблемах» применительно к будущему как о важнейшем из итогов выполнения намеченных им «основных предварительных условий» «действительного, а не декларативного перехода к коммунизму». В стратегической постановке вопроса он был совершенно прав, но тут же делал тактическую ошибку, поскольку давал повод догматикам не рассматривать труд-потребность как феномен настоящего, а тех, кто указывал на его наглядные проявления уже сегодня, – записывать в «утописты» и «беспочвенные» романтики.
Леность и мещанская склонность к комфортному покою позволили политэкономам в течение десятилетий игнорировать огромный массив бескорыстного вдохновенного труда, революционная ширь которого не умещалась в узкую конторку («в офис») расчётливого, «бухгалтерского» мышления. Наука оказалась наглухо запертой для осмысления и категориального оформления реальностей не опосредованного коммерческими соображениями творческого самоутверждения личности – от обычных и всеохватных коммунистических субботников до индивидуально-группового проникновения в тайны атома и глубины недр Земли, в просторы Космоса и в волшебство человеческого духа. Труд как первую жизненную потребность, а значит и его потребительную стоимость (ценность), в советские годы ощущали и признавали тысячи наших сограждан, но для науки он был скорее мифом, чем предметом для изучения. Между тем, её внимания упорно домогалось это явление, и старое, как мир людской, и новое, утверждаемое социализмом, - старое потому, что потребность в творчестве «гомо сапиенс» испытывал еще с первобытного состояния, несмотря на удушающее ее влияние отчуждение труда; новое – потому, что, снимая отчуждение, социализм санкционирует сию потребность как массовый факт. Внимания исследователей требовала демонстрация потребительной силы в качестве силы прямо производительной и, наоборот, производительной силы как силы потребительной. «Смысл жизни – вижу в творчестве, – писал Горький, – а творчество самодовлеет и безгранично!» (Собр. соч. Т. 4. С. 9). Но подобные высоты не бралась осваивать общественная наука. Главное, что было ею недооценено при социализме в плановом хозяйстве, - приоритет потребительной стоимости перед стоимостью – при невнимании и пренебрежении к нему сыграло в судьбе страны роковую роль.
Переход к такому социально новому, которое не подносится обществу в готовом уже виде, которое должно быть выработано через пробу и отбор своих эффективных форм и принято населением, всегда труден. Он труден вдвойне и ещё более, если означает наступление иной эпохи и покушается на всю прежнюю корневую систему жизнеуклада людей. Конечно, говоря о былом, о делах дедов и отцов, в том числе о Сталине, с дистанции полустолетия, легко заметить, что они успели совершить, а что – нет, в чём ошиблись и погрешили, в чём преступили закон и мораль. В то же время нельзя забывать, что вся эта перечнёвка имеет не тот смысл, что они-де плохие, мы же, дескать, лучше, а означает определение и постановку перед собой нерешённых до нас или уже нами задач. В этом отношении ближайшие преемники Сталина оказались дальше, чем он, от истины и не исправили свой недостаток. Это был урок для послевоенного поколения, получившего воспитание и образование в более благоприятных мирных условиях. Однако его часть, «припущенная» к власти, в своем значительном проценте и вовсе перестала ощущать практическую и креативную мощь марксизма-ленинизма и потянулась за болотными огнями позитивизма, модернизма (в том числе «пост»), «экономикс» и рынка, то есть перелицованного старья. За «готовеньким» с импортным глянцем, не ощущая при этом запаха тлена.
Как правильно утверждает Т.М. Хабарова, «сталинская конструкция социалистического народнохозяйственного процесса непрерывного снижения затрат и цен, это была не какая-то «мобилизационная экономика», - как написано в программных документах практически всех (однако не всех. Документы надо читать внимательно. – Авт.) наших нынешних компартий, - а это была социалистическая экономика как таковая, в ее аутентичном виде, впервые в истории «схваченная» в своих принципиальных очертаниях и в объективно присущей ей системности» (Социалистическая экономика как система. Хабаровск, 2011. С. 14-15). Данная, не вызывающая сомнений констатация вместе с тем не исключает того, что наш, советский социализм был во многом «не доделан». Он переживал пока что свою раннюю стадию, ещё не вышел за границы переходного периода от частнособственнической формации к формации коллективистской. Это не было бы большим недостатком, если бы общество мыслило адекватно. За такое качество общественного сознания брала на себя ответственность КПСС, и у неё был для этого разветвленный идеологический аппарат, но не справилась со своей миссией.
Более того, данный аппарат, в функции которого входило пополнение теоретического арсенала партии новыми обобщениями, доведение наличных «искрозов» до статуса научных концепций, политическое просвещение масс, динамизация мысли партийного актива, стимулирование постоянной товарищеской дискуссии с обязательным периодическим подведением итогов и инвентаризацией достигнутых результатов, как правило, занимался не своим делом. Вместо перечисленных вещей, он по большей части готовил для и «за» персон из Политбюро и Секретариата ЦК доклады, речи, статьи, призванные выказать эрудицию и компетентность названных лиц. Никто из них индивидуально (включая и «главного теоретика» М.А. Суслова), как правило, не корпел над «собственными» текстами. В лучшем случае с «автором» согласовывались набор вопросов и структура опуса. Аналогично поступали функционеры менее высокого, республиканского, краевого и областного уровня. Фактически реализовывался формат «зазнавшейся партии», об опасности которого предостерегал ещё Ленин (См.: ПСС. Т. 40. С. 326-327). Юбилейно теша себя прославлением былых (уже не своих) подвигов советского народа, стареющая верхушка опиралась то на миф об «окончательной победе социализма» (XXI съезд, 1959), то на восхваление «великого (хрущёвского) десятилетия» (1963), то на тезис о «развитом» социализме, продавленный Ф.М. Бурлацким в 1966 году на страницы «Правды» и использовавшийся, по инициативе того же Суслова, для характеристики брежневской действительности. Удивляло при этом то, что сама эта действительность рассматривалась сквозь «магический кристалл» канцелярщины, вне реальной игры жизненных сил, а главное – без ориентации на выращивание, выделение лучшего и насаждение здоровых ростков коммунизма с одновременной выбраковкой, примариванием, подавлением и искоренением стяжательства, буржуазности и мелкобуржуазности.
Конечно, партия не утрачивала способности время от времени контролировать себя и себя поправлять, но подобная активность не отличалась настойчивостью и непрерывностью. После октябрьского (1964 года) Пленума ЦК КПСС никто, очевидно, не мог повторять шедевральный афоризм «нашего» Н.С.: «Нет на свете краше птицы, чем свиная колбаса». Но и от «свино-колбасизма» (просим у читателей прощения за этот вульгарный образ), несмотря на усилия честных и чистых партийцев, КПСС в последующие десятилетия полностью отмыться не смогла. У этой кишечно-полостной «идеологии» был не только деревенский, «калиновский» вариант, но и вариант городской, даже столичный и вроде бы изящный – «дети Арбата». Сладить с этими обывательскими урчаниями можно было, только предлагая и вливая в политику новые теоретические решения. Фактический отказ от «Экономических проблем социализма в СССР», принятие ряда прямо отрицающих их идеи мер и неспособность выработать сколько-нибудь убедительную и действенную им замену сулили поражения в будущем. В ныне уходящем поколении многие это понимали. Понимали и «арбатовцы», понимали и большевики.
* * *
Вследствие неизбежной ограниченности объёма нашего предисловия приведем толькодва примера.
1. В полемике с Ярошенко, делавшим ударение на «рациональной организации производительных сил», Сталин вполне резонно акцентировал внимание на развитии производственных отношений. Заявляя о неприемлемости для социализма принципа «производство ради производства», по сути прикрывающего от эксплуатируемого наёмного пролетария эгоистический мотив нанимателя-буржуа «производство ради моей наживы», он в формуле основного экономического закона социализма указал место потребностей и тем самым подтвердил роль человека-творца, которому те принадлежат.
Принимая в этом споре сторону Сталина, надо, однако, заметить, что в аргументации обоих оппонентов была недоговорённость, а значит и недодуманность, которая в дальнейшем помешала достижению соответственного прочтения и усвоения марксова экономического учения, теории формаций и перехода к социализму и коммунизму. Спорящие как бы ухватывались за один и тот же предмет с двух концов, а связывающего их звена не находилось. Ярошенко настаивал на совершенствованииорганизации производства, – и возражать тут было трудно, – но, упираясь только в него, мельтеша вокруг определения в этом духе основного экономического закона социализма, вызывая в свой адрес упрёк, что «вместо полнокровного общественного производства у него получается однобокая и тощая технология производства», он уводил спор в холодный «технарский» тупик. Сталин возвращал спор на майдан живого яркого общения, реальных человеческих страстей, однако, будучи непревзойдённым мастером революционных преобразований, допускал теоретический просчёт. Он включал в состав производственных отношений «а) формы собственности на средства производства; б) вытекающее из этого положение различных социальных групп в производстве и их взаимоотношение, или, как говорит Маркс: «взаимный обмен деятельностью»; в) всецело зависимые от них формы распределения продуктов», но то были отношения не столько по собственно производству, сколько по пользованию, владению и распоряжению уже произведённым, готовым общественным продуктом, отношения вторичные, имущественно-присвоительные, а не исходные, созидательно-изготовительные. С последними, фундаментально-базовыми, технико-технологическими отношениями и вырастающими из них отношениями организационно-техническими, первичными для имущественных отношений, - и это - правда, скупо – фиксировал ещё Маркс, – политэкономии вроде бы нечего было делать, и Сталин относил их на счёт «хозяйственной политики руководящих органов». С конъюнктурной точки зрения это было полурешение, с научной – неточность и неполнота, с политической – ошибка, серьёзно затормозившая самопознание социализма.
Ленин уже весной 1918 года, наблюдая первые опыты создания коллективных, претендующих на социалистичность, хозяйств, обращал внимание на качество, или организационно-технологический уровень обобществляемого. По аналогии с марксовыми формальным и реальным подчинением труда капиталу было выдвинуто положение о формальном (юридическом) и реальном («на деле») обобществлении труда и производства. Имелось в виду состояние преобразуемого хозяйства, прежде всего его технологии либо ремесленно-кустарного, «точечного» типа, основанной на ручном труде, либо технологии, налаживаемой или уже налаженной на машинной основе, на новейшей энергетике с чертами индустриализма (а ныне постиндустриализма), при наличии соответственно подготовленных кадров.
Вспоминая свой визит в Горки летом 1920 года, Горький пишет, что он жил «в то время вне политики, по уши в «быту», и жаловался В.И. (Ленину. – Авт.) на засилие мелочей жизни. Говорил, между прочим, о том, что, разбирая деревянные дома на топливо, ленинградские рабочие ломают рамы, бьют стёкла, зря портят кровельное железо, а у них в домах – крыши текут, окна забиты фанерой и т. д. Возмущала меня низкая оценка рабочим продуктов своего же труда. «Вы, В.И., думаете широкими планами, до Вас эти мелочи не доходят». Он – промолчал, расхаживая по террасе, а я – упрекнул себя: напрасно надоедаю пустяками. А после чаю пошли мы с ним гулять, и он сказал мне: «Напрасно думаете, что я не придаю значения мелочам, да и не мелочь это – отмеченная Вами недооценка труда, нет, конечно, не мелочь: мы – бедные люди и должны понимать цену каждого полена и гроша. Разрушено – много, надобно очень беречь всё то, что осталось, это необходимо для восстановления хозяйства. Но – как обвинишь рабочего за то, что он ещё не осознал, что он уже хозяин всего, что есть? Сознание это явится – не скоро, и может явиться только у социалиста» (Ленин В.И. и Горький А.М. Письма, воспоминания, документы. М., 1958. С. 277). Сознание это как непременный компонент реального овладения всем национальным богатством явилось усилиями Советской власти. Оно было обусловлено технологией и организацией крупнопромышленной индустрии, концентрацией растущего рабочего класса, составлявшего перед «перестройкой» 3/5 населения СССР, уподоблением ему по образованию, психологии и интересам колхозного крестьянства – явилось, но и ушло… Ушло как следствие волевой эрозии КПСС, развала Советского Союза, обрушения промышленности, деконцентрации рабочей массы, распыла её в малом бизнесе, разгона колхозов. Сыграло здесь свою негативную роль и то, что советский человек в своей массе плохо усвоил азы обобществления.
Фундаментальное значение технологических и организационных факторов при наращивании потенциала новой формации эмпирически, прежде всего индивидуально, обычно менее ощутимо, чем изменение, к примеру, форм собственности и способов и размеров распределения. Жалоб на невысокий уровень оплаты по труду, а тем более ее понижение, конечно же, больше, чем критики промедления с вводом новой техники. Во всяком случае, для констатации чего-либо подобного требуется более длительный срок. Если Вас спросят, что погубило советскую общественную систему, ответов можно услышать множество, и немалая их часть будет неопровержима. Но вот факт, который носит, можно сказать, сквозной характер, однако держится в тени. За 30 лет – от июльского (1955) Пленума ЦК по техническому прогрессу до июньского (1985) Совещания на ту же тему – доля ручного труда в народном хозяйстве СССР, при гигантском росте – удвоении его общего объёма, осталась той же самой – более 40%. Не означает ли сие несоразмерно долгую консервацию значительного элемента низших, формальных вариаций обобществления, что, между прочим, позволило «демократам», не утруждая себя грамотным социально-экономическим анализом, разглагольствовать об «административно-командной системе»? Не погубила ли советскую плановую систему хозяйствования «передержка», запредельная эксплуатация - без своевременной замены - её отсталых форм? И несомненно, сыграла здесь свою негативную роль недооценка освоения развитых и высоких технологий, их распространения, внедрения и обороны, о чем, кстати, трубила западная печать. Прямую линию от процента ручного труда до рыночных фокусов Шаталина-Гайдара протянуть тут вряд ли удастся, но причудливая цепочка причинно-следственных связей и опосредствований тут явно простукивается.
Очень наглядно зависимость коллективистских, социалистических начал в экономике от правильной (то есть научной) политики просматривается на судьбе машинно-тракторных станций. Предоставляя свои квалифицированные услуги сельхозкооперативам за натуроплату произведённой ими продукцией, эти государственные предприятия уже в 20-х годах являли собой удачный симбиоз обоих видов общественной собственности. Они осуществляли прямую производственнуюсмычку общенародного и групповых хозяйств в базовом слое производственных отношений, приобщали колхозы к индустриальной технологии, внедряя в аграрные отрасли экономики сектор обобществления «на деле». Сталин прекрасно видел перспективы этой практики и пагубные последствия вероятного отказа от неё и изложил свою точку зрения в письме А.В. Саниной и В.Г. Венжеру 28 сентября 1952 года. Велико было удивление партийного актива (не говоря уже о сельских тружениках), который через каких-нибудь 5-6 лет стал свидетелем линии Хрущёва «с точностью до наоборот».
Когда нынче толкуют о «вечном» отставании нашего сельского хозяйства, то, как правило, следуя моде, ссылаются на «насильственную» коллективизацию, совершенно обходя тот факт, что она была, как многое на этом свете, двуликой: носила действительно насильственный характер в отношении обуржуазившегося, кулацкого слоя крестьянства и вместе с тем представляла собой подлинно народное движение его преобладающей, бедняцко-середняцкой массы, кстати и осуществлявшей большинство акций по ликвидации кулачества как класса. Спора нет, крестьянство пережило немало травм, и весьма болезненных, из-за левацкой торопливости, бюрократической манеры «рапортовать первым», некомпетентности чиновников, собственной мужицкой «темноты», саботажа (было и это) и вредительства. Но к середине 30-х годов в стране уже сложился и быстро креп колхозно-совхозный строй, который блестяще справился с продовольственно-сырьевым обеспечением державы, в первую очередь армии и индустрии, в суровую годину Отечественной войны. Не будь индустриализации с коллективизацией, да ещё культурной революции с образцовой постановкой школьного дела, о Победе 45-го можно было бы лишь мечтать. Уж если кто и нанёс колхозному крестьянству удары «под самый дых», так это был тот же «наш» Н.С., который якобы «разбирался» в сельском хозяйстве. Перечислить все право-левацкие зигзаги этого «кукурузника», мешавшие стабильной организаторской работе, создававшие нервозность в данной отрасли (и не только в ней), пожалуй, мы не в силах. Но главное назвать удастся. Это была затеянная из Центра деградацияпроизводительных сил, ликвидация МТС как всё более мощных индустриальных моторов в сельских местностях, демонстрировавших слияние промышленной и земледельческой технологии, единые организационные формы их применения и нераздельность аграрного отряда рабочего класса и крестьянства. (Чем не предшественник знаменитой ельцинской «загогулины»!?).
А что потом? – спросите Вы. Ведь техника передавалась (или продавалась?) колхозам. Неужели они не могли управиться, по-хозяйски распорядиться получаемым оборудованием? Не управились и не могли. Упразднение МТС как растущих промышленных и агротехнических узлов на селе, их неизбежное разорение и разбегание инженерно-технического персонала, да и механизаторских кадров, при нехватке в колхозах даже сараев для элементарного сохранения машин, означало нечто вроде рывка вспять, научно-технической контрреволюции, изжить которую на коммерческих началах, на которых действовали вновь созданные «Сельхозтехника» и «Сельхозхимия», было уже невозможно. По Сталину, «требовать продажи техники МТС в собственность колхозам» значило бы «вогнать в большие убытки и разорить колхозы, подорвать механизацию сельского хозяйства, снизить темпы колхозного производства»; те, кто предлагает такое, подчёркивал он, «делают шаг назад в сторону отсталости и пытаются повернуть назад колесо истории». И оказался прав. Был, правда, момент, когда партия попыталась вытащить агропромышленный комплекс из трясины, – мы имеем в виду решения июльского (1978 года) Пленума ЦК КПСС, – но внезапная смерть Ф.Д. Кулакова, отвечавшего за отрасль в ЦК, и приход ему на смену Горбачёва, исповедовавшего «культ» личного подсобного хозяйства, имели следствием только появление через несколько лет бумажного изделия – «несъедобной» Продовольственной программы…
2. Если оптимизация общественных отношений, которую мы связываем с социализмом, в экономическом измерении упирается в реальное обобществление труда и производства, то в социальном – в формирование бесклассового общества. Забвение этой задачи в послесталинском СССР-России – главный грех и партгосаппарата, и учёных-обществоведов, и партии в целом. Это другая крупнейшая проблема, промедление в решении которой погубило советский (и не только этот) социализм. Ленин ещё в начале 20-х годов предупреждал партию об опасности подобной задержки. «Если взамен старого класса пришел новый, - говорил он на IX съезде РКП(б), - то только в бешеной борьбе с другими классами он удержит себя, и только в том случае он победит до конца, если сумеет привести к уничтожению классов вообще. Гигантский, сложный процесс классовой борьбы ставит дело так, иначе вы погрязнете в болотепутаницы» (ПСС. Т. 40. С. 251. Курсив наш. – Авт.). Сталин действовал в русле этого предупреждения. «Наше советское общество, – говорил он американскому газетному издателю Р. Говарду 1 марта 1936 года, – является социалистическим, потому что частная собственность на фабрики, заводы, землю, банки, транспортные средства у нас отменена и заменена собственностью общественной. Та общественная организация, которую мы создали, может быть названа организацией советской, социалистической, ещё не вполне достроенной, но в корне своём социалистической организацией общества». Вероятно, не без гордости Сталин констатировал, что «у нас нет противопоставляющих себя друг другу класса капиталистов и класса эксплуатируемых капиталистами рабочих», то есть изжит классовый антагонизм. В этом смысле не виделось большой разницы между его заявлениями «нет классов» и «грани между классами стираются», но «некоренная разница между различными прослойками социалистического общества» (Т. 14. С. 121-123), которые, к примеру, Чесноков в докладе начала 60-х годов назвал «полуклассами», всё же требовала внимания.
В обществе трудящихся уже не было антагонистических классов, но существовали некоторые межклассовые различия, причём сохранялась возможность возвратного перерастания их – главным образом вследствие незаконного перераспределения собственности – из несущественных вновь в существенные, да и образования (или восстановления) под «дреманным оком» власти (как и случилось при брежневском «застое») иных социальных группировок. Вполне естественно необходимость перехода к бесклассовой социальной структуре подтвердил XVIII съезд ВКП(б) (март 1939 года), однако «ещё не вполне достроенной» (слова Сталина из интервью Говарду) советская система оставалась до своего конца. Если, может быть, без специального акцента на этом мог обойтись XIX съезд (октябрь 1952), поскольку стратегией ему служили «Экономические проблемы социализма в СССР» и особенно сталинские «три основных предварительных условия» действительного, а не декларативногоперехода к коммунизму, то дальнейшее выглядело и сложнее, и драматичнее. «Нельзя себе представить переход ко второй фазе коммунизма по-обывательски, – говорил Сталин перед съездом. – Никакого особого “вступления” в коммунизм не будет. Постепенно, сами того не замечая, мы будем въезжать в коммунизм. Это не “вступление в город” – “ворота открыты – вступай”» (Т. 18. С. 571). Но иначе думал и поступал Хрущёв и добился-таки своего. Торопливостью, декларациями, несбывающимися обещаниями «скорого» коммунизма он захватал, измызгал, опошлил, износил это гигантское понятие со всеми его составляющими. Та же участь (правда, менее заметная) постигла и идею перехода к бесклассовому обществу трудящихся, альтернативой чему могла быть только реставрация классового антагонизма. Огромного труда, с непростительным опозданием стоило вернуть её, эту идею, в начале 80-х годов в наш партийный арсенал как признак действительно развитого социализма (См.: Материалы ХXVI съезда КПСС. М., 1981. С. 52-54. При этом надо отдать должное участникам составления документов А.М. Александрову-Агентову и В.А. Печеневу), но ненадолго. Даже продвинутая в новую (1986 года) редакцию Программы КПСС (Материалы ХXVII съезда КПСС. М., 1987. С.155-156), она была тут же затоптана Горбачёвым. Подлинные реставраторские намерения этой лидера-подделки, кем-то подсунутой Компартии, выявились позже.
Уже с момента своего прихода к власти большевики проявили заинтересованность в обновлении условий жизни граждан в становящемся бесклассовом обществе. В известной статье «Очередные задачи Советской власти» (1918) Ленин представил будущую социальную структуру как сеть трудовых, производительно-потребительскихкоммун (общин, артелей, коллективных хозяйств, товариществ), организующих производственный процесс, осуществляющих контроль за мерой труда и мерой потребления, добивающихся высшей производительности и роста культурно-технического уровня трудящихся, обустраивающих их содержательный досуг и воспитание молодого поколения (См. ПСС. Т. 36. С. 195 и др.). Большая озабоченность была проявлена, так сказать, на микроуровне: в области социализации быта, который теперь не признавался «частным делом» и плотнее, чем прежде, смыкался с работой на производстве. До наших дней дошли проектировавшиеся в 20-30-х «дома-коммуны», фабрики-кухни, стадионы, клубы, кинотеатры. Специфические черты политики своего времени, отношения к человеку и его нравственно-эстетическому облику несут на себе жилые дома – «сталинки» и «хрущёвки»… Говорят, что архитектура – это застывшая музыка, но если приглядеться, она окажется окаменелой красотой и моралью, до которой сумели дорасти – правда, очень по-разному – её творцы и их поклонники и которая доносит до нас информацию об их менталитете. «Сталинские» дома идут за первый сорт на рынке недвижимости – «хрущёбы» на снос…
Теперь в «новой» (а вернее – в по-новому опрокинутой в прошлое) России, восстановившей противостояние труда и капитала и уже претендующей на первое место в мире по числу миллиардеров, проблема классового противоборства представляется в ином социальном оформлении. Разговоры о растущем бесправии и обнищании трудящихся «новорусской» буржуазии удалось пригасить организованным в СМИ осуждением зависти к чужому богатству, «болезни красных глаз» и т. п., созданием культа «эффективного собственника» в противовес прославлению мастера-творца социалистической поры. В то время как рядовые труженики - при всех тяготах, выпадающих на их долю, - индивидуально еще находятся под влиянием этой буржуазной пропаганды, правящий «олигархат» не может не понимать, что идея социального равенства, положенная в основу построения бесклассового общества, вновь неотвратимо пробьет себе дорогу. На это у правящего класса и его камергеров есть уже готовый «рецепт» - обещание перехода все большего числа граждан в некий «средний класс», по сути неопределенный социальный слой, характеризуемый несколькими атрибутами комфорта, без гарантий стабильности. Эта скользкая полуутопия, эта посула «равенства в гламуре» – конкурент ли она идеалу и научному проекту бесклассового общества трудящихся?!
* * *
На встрече президента РФ с лидерами парламентских партий 12 июля 2011 года Г.А. Зюганов «отметил, что по ООНовскому Индексу развития человеческого потенциала Россия откатилась с 15-го места в 2004 году на 54-е. Сейчас мы ещё ниже провалились» (Правда. 14.07.2011). Подобная «подвижка», говоря по-русски, изумляет, а по-«новорусски» – «пассует в шок», если напомнить, что речь идёт о стране, признанной уже в середине прошлого века самой читающей во всём мире, построившей к тому моменту лучшую (в мире) систему народного образования и смело приступившей к изучению и освоению внеземного пространства. Конечно, публицисту А. Минкину не запретишь осмеивать «учение Ленина – Сталина (тупое до безобразия…)» (МК. 16.07.2011), но, спрашивается, знаком ли он с тем, над чем «подпускает» иронию, и каким другим, вероятно, «острым до восторга» учением его коллеги «обустроили» указанную личностную деградацию России? Отвечать на данный вопрос можно долго и нудно, а можно сделать это одним махом. Чтобы добиться упомянутого эффекта, требуется очень немногое – упростить, унасекомить, «обытовить» цели, ставимые и достигаемые индивидом, лишить их исторического смысла, - и задача будет решена. Если ты намерен прыгать, опираясь на шест достоверной теории, планку имей выше головы. Если прыгаешь в калошах и с авоськами в руках, постарайся выбрать плетень пониже. Именно последний вариант доступен ныне россиянину, который под влиянием «демократских» СМИ согласился заменить притязания на «имперское мессианство» психологией уединённого «выживания», а право социалистического первородства – чечевичной похлёбкой рынка.
Определяя приоритеты послевоенной политики партии на предвыборном собрании 9 февраля 1946 года, Сталин назвал два её направления, на которые в недалёкой перспективе будет обращено особое внимание:
· «расширенное производство предметов широкого потребления», «поднятие жизненного уровня трудящихся путём последовательного снижения цен на все товары»;
· «широкое строительство всякого рода научно-исследовательских институтов, могущих дать возможность науке развернуть свои силы.
Я не сомневаюсь, – добавлял он, – что если окажем должную помощь нашим учёным, они сумеют не только догнать, но и превзойти в ближайшее время достижения науки за пределами нашей страны» (Т. 16, ч. 1. С. 209).
Очевидно, Сталин не мог не придавать значения выходу человечества в Космос. Решение этой грандиозной задачи означало невиданную концентрацию и такое напряжение интеллектуальных и физических сил народа, которое ставило его в авангард мировой цивилизации. Документально подтверждено, что он не только знал, но и высоко ценил работы таких основоположников идеи космических полетов и освоения космического пространства, какими были Циолковский и Вернадский.
Отвечая на письмо Циолковского, в котором тот выражал уверенность в том, что партия большевиков и Советская власть продолжат его труды по авиации, ракетостроению и межпланетным сообщениям, Сталин назвал Константина Эдуардовича «знаменитым деятелем науки» и выразил благодарность за доверие (Т. 14. С. 73). Вернадский в 1943 году удостоился Сталинской премии первой степени «за многолетние выдающиеся работы в области науки и техники». По мнению ученого, которое он сформулировал в письме Сталину, «наше дело правое, и сейчас стихийно совпадает с наступлением ноосферы – нового состояния области жизни…- основа исторического процесса, когда ум человека становится огромной геологической, планетной силой». В 1944 году в журнале «Успехи биологических наук» публикуется его программная статья «Несколько слов о Ноосфере» (по некоторым сведениям, Вернадский за несколько месяцев до этого направил её Сталину с предложением опубликовать в «Правде»). «В будущем, - говорилось в статье, - нам рисуется как возможные сказочные мечтания: человек стремится выйти за пределы своей планеты в космическое пространство. И, вероятно, выйдет» (Электронную версию статьи см.:http://www.fidel-kastro.ru/filosofy/vernadsky/ver4.htm). То, что Владимир Иванович в 1943 году охарактеризовал как «возможные сказочные мечтания», обрело черты научной реальности уже спустя три года.
Изучение трофейных документов и образцов, касающихся разработки снаряда «Фау-2», подвигло советских ученых М.К. Тихонравова и Н.Г. Чернышева обратиться в июне 1946 года к Сталину с собственным проектом высотной ракеты, способной обеспечить подъем двух человек и необходимой аппаратуры на высоту 100-150 км. Предлагалась оригинальная конструкция, лишь отчасти наследовавшая немецкому прототипу. Срок разработки опытного образца определялся в один год (См. Новости космонавтики. 2003. № 9(248)).
Ознакомившись с запиской, Сталин поручил министру авиационной промышленности М.В. Хруничеву создать комиссию для осуществления научной экспертизы представляемого проекта. Итоги этой работы содержались в докладной Хруничева на имя Сталина, поданной 20 июня 1946 года. Комиссия под председательством заместителя начальника ЦАГИ академика С.А. Христиановича оценила проект в целом положительно. Указав на ряд принципиальных трудностей (например, обеспечение спуска капсулы с экипажем), комиссия (а независимо от нее и привлеченные для этой цели Хруничевым специалисты министерств авиапромышленности, вооружения и электропромышленности) признала полет такой ракеты технически возможным. Для её производственного проектирования предлагалось создать специализированное КБ, обеспечив его всеми необходимыми ресурсами, остальные задания (разработку капсулы, подготовку испытательных стендов и т.д.) – распределить между профильными ведомствами. К докладной прилагался соответствующий проект постановления Совета Министров СССР.
Наряду с этим обращалось внимание на то, что фактически, кроме Тихонравова, специалистов должного уровня в области реактивной техники в СССР нет, а также утверждалось, что срок в один год нереален (да и сами Тихонравов и Чернышев выдвинули к тому моменту новый срок – два года).
Летом 1946 года документ Совмина о разработке высотной ракеты постановлением так и не стал. По-видимому, ознакомившись с докладной министра, Сталин, несмотря на положительные заключения Академии наук и специалистов промышленности, не нашел возможным в ту пору затевать столь масштабное дело. Указаний на конкретные причины такого решения мы не имеем. Со своей стороны можем лишь обратить внимание читателя на беспрецедентный по объему затрат размах деятельности под эгидой Госкомитета №1 (атомного), развивавшейся в то же самое время. На возможную связь между этими работами указывает то, что к идее разработки сверхдальних ракет Сталин все же вернулся, но уже после создания в СССР атомного оружия и восполнения тем самым обороноспособности страны. В феврале 1953 года он подписал документ, определивший пути развития ракет «сверхдальнего действия» (Р-7), которые стали затем основной «рабочей лошадкой» советской и российской космонавтики.
Сослаться на другие, более подробные свидетельства сталинского внимания к идее освоения Космоса на данный момент в научном обороте мы пока не можем. К сожалению, известные документы и воспоминания таких сведений не содержат (что, впрочем, не означает, что они не могут быть обнаружены в дальнейшем). Однако не подлежит сомнению, что Сталин отдавал себе отчет в стратегическом значении будущего проникновения в космическое пространство. Очевидно и то, что этот прорыв, совершенный СССР спустя всего несколько лет после его смерти, являлся прямым итогом последовательно проводившейся Сталиным в послевоенные годы политики подъема советской науки и форсированного развития передовых наукоемких отраслей индустрии. Конечно, прежде всего это было обусловлено острой жизненной необходимостью для Советского Союза обезопасить себя перед лицом новой, атомной угрозы. Но практический подтекст ни в коей мере не противоречит внесиюминутному, безусловному содержанию этого формационного достижения. В конце 30-х годов десятки мировых рекордов, поставленных советскими летчиками (фактически – в процессе испытания новой техники и накопления бесценного опыта в передовой на тот момент военно-промышленной сфере), стали мощнейшим морально-психологическим и политическим фактором и внутри Союза, и для его международного статуса. Равно подобным же образом запуск первого спутника Земли и полет Гагарина, наглядно демонстрировавшие потенциал советской науки и техники в разработке ракет-носителей военного назначения, явились уже внеземной вехой в истории народов, убедительным доказательством перспективности социалистического строя.
Известное время после Сталина советское общество ещё держалось на высотах опережающего отражения действительности и относительной свободы в просторах ноосферы, но уход «штучных» сталинцев из высшего руководства и занятие первых постов лицами хрущёвского толка привёл через волюнтаристские метания к стагнации. Об одном из этих «штучных» товарищей, Д.И. Чеснокове, мы уже писали. Другой, Ю.А. Жданов, еще в 1947 году опубликовал статью «Влияние человека на природные процессы» (Избранное. Т. 1. Ростов-на-Дону, 1999. С. 289-314). На обширном естественно-научном и философском материале в ней доказывалась несостоятельность созерцательного и вульгарного материализма в противовес материализму диалектическому, «работающему» и на прямой, и на обратной связиматерии и духа, утверждающему активность человека-творца, становящегося «соавтором» общего «дела» матери-природы. Публицист ссылался на Вернадского, выдвинувшего идею ноосферы, организационным воплощением которой он считал Советскую власть. По Вернадскому, «в биосфере существует великая геологическая сила, быть может, космическая сила, планетное действие которой обычно не принимается во внимание в представлениях о космосе… Эта сила есть разум человека, устремленная и организованная воля его как существа общественного. С появлением на нашей планете одаренного разумом живого существа планета переходит на новую стадию истории» (Там же. С. 307). Эту свою концепцию, как мы уже отметили, сам ученый считал созвучной и смыкающейся с научным социализмом Маркса. Сталин прочел статью Ю.А. Жданова и на одном из заседаний Политбюро спросил его участников, знакомы ли они с этим материалом, однако в высшем ареопаге страны таковых не оказалось. Это маленькая, но, кажется, многозначительная иллюстрация к в общем верному заключению, что «в начале марта 1953 года убили ведь не человека – к тому времени уже очень уставшего, изработавшегося и быстро терявшего жизненные силы. Убили тенденцию, убили перспективу, убили державный подход…» (Кремлев С. Зачем убили Сталина. Преступление века. М., 2009. С. 414. Курсив наш. – Авт.). Оставалось только наблюдать со стороны развитие аналогичного учения в виде «идей чучхе» Ким Ир Сена и сочувствовать не признаваемым попыткам реанимации на новаторской основе, взамен возобладавшего «катедер-коммунизма» (сталинский термин – замученный, талмудический, «кафедральный» коммунизм. См. Т. 17. С. 634), живого ленинизма, который, в частности, в трудах А.И. Субетто получил наименование «ноосферного социализма».
«У Сталина была одна шинель и вся страна», - цитирует некоего анонима Н.Б. Биккенин и добавляет: «Действительно, зачем человеку вторая шинель, если у него вся страна. Другой масштаб измерения и другая шкала ценностей» (Как это было на самом деле. М., 2003. С. 53). И хотя голос этого автора звучит из лагеря Яковлева-Горбачева и приписывает нам (вообще-то без оснований) «консервативную апологию» Сталина в пику «либеральному нигилизму» Волкогонова (См. Там же. С. 50), природный ум не позволяет ему совсем уж скатиться в помойку своих наставников и коллег.
Очень даже похоже, что - благодаря присущим ему радикализму и неутомимости, работоспособности и всепроникновенности, неустрашимости и выдержке, аскетизму и бессребреничеству - Сталин останется вечным жгучим раздражителем для мещанства и буржуазии, для паразитов и захребетников всех мастей. Их цель – добиться забвения Сталина, либо обыкновенного, путём замалчивания, а если не получается, то через оговоры или же доказывание его «незначительности». Минуло 55 лет, как эта кампания, уже ведшаяся за рубежом, заколыхала и Россию. Она велась в разные периоды с переменной страстностью и интенсивностью. Ну, и что? А в конечном счёте ничего.
Предпринимались попытки подыскать в российской истории фигуру, способную в памяти соотечественников сопоставиться со Сталиным или даже его заслонить. И опять зеро! Ни Витте и Столыпин, ни великий князь Николай Николаевич и, уж тем более, последний царь, ни Деникин с Колчаком не переваживают. Сопоставление ведёт единственно к Петру, которого еще Ленин величал «первым революционером в России» (См.: Луначарский А.В. Очерки по истории русской литературы. М., 1976. С. 86). Помочь нашим либеральным поисковикам нечем. «В том, что в наступившем XXI веке возникла возможность реанимации сталинизма, - замечает А.Р. Геворкян, - следует обвинить не социализм, а его противников» (Сталин и современность. М., 2010. С. 424). Лучше пусть признают, что политического деятеля сталинского размаха и охвата на шахматной доске мировой политики со второй четверти ХХ века не было и нет, и ощущают гордость, при каких угодно оговорках, - и левые, и центристы, и (если честны) правые, - от того, что его явила миру наша страна. Это было бы, пожалуй, демократичнее, если хотите, благороднее, да и просто легче, чем откапывать и навязывать публике очередного надувного кумира. «Сделайте лучше Сталина, и о нём забудут», – вот простой совет его внука, имя которого не называют (Грачёва Т.В. Когда власть не от Бога. Рязань, 2010. С. 160). В самом деле, заставьте шевелиться и развёртываться «искрозы», рассыпанные в его (и других ленинцев) творчестве, не препятствуйте воссоединению растерзанной России, то есть Руси Киевской, Руси Белой и Руси Московской, поднимите мировое значение этой целостности хотя бы на уровень середины 50-х годов, и тогда можно дискутировать на равных. Иначе ничего, кроме надменно-издевательской иронии народа, ждать вам нечего.
* * *
Мотивами доиздания в 1997 году томов 14, 15 и 16 в предисловии к тому 14 было названо:
во-первых, «заделать в исторической эпохе «дыру памяти», образовавшуюся вначале для сведения карьерно-эгоистических счётов, буржуазных по своей природе, – «дыру памяти», которую, исподволь расширяя её в течение четырёх десятилетий, сумел блестяще использовать мировой империализм» (С. XX);
во-вторых, «показать, как можно уметь управлять Россией», с тем, чтобы не только удерживать власть, но и «пользоваться ею в целях прогресса социализма» (С. XXVII).
В 2000-х годах выпуск Сочинений Сталина был возобновлён главным образом по просьбе читателей. Вышли дополнительно тома 17 и 18. Повтор же трёх томов 1997 года, ввиду большого объёма вновь открывшихся документов, потребовал издания уже не трех, а шести книг (томов 14; 15, части 1, 2, 3; 16, ч. 1, 2).
В ходе проделанной работы постепенно оформились ещё два – правда, более общих – соображения. Первое: морально-политическое первенство России в мире, добытое подвижничеством и самопожертвованием созданной Лениным партии в первой половине ХХ века, российского пролетариата, крестьянства и передовой интеллигенции, объективно не позволяет впредь допускать огульно негативных, фактически не обоснованных оценок революционно-обновленческой деятельности трех поколений, от которых неотделим Сталин. Взвешенное отношение к его имени и памяти, включая конкретно–историческую меру критичности и такую же меру заслуг, – это достойное отношение к чести Отечества. И второе: как писал ещё Пушкин, «на поприще ума нельзя нам отступать» (Соч. С. 358). А если уж такое случилось, надо сделать всё, чтобы вернуть утраченные позиции, предпринять сверхусилие, не щадя себя в стремлении их нарастить.
* * *
По сравнению с первым изданием настоящий том заметно увеличен за счет новых документов 1949-1953 годов.
Прежде всего, нужно отметить стенограммы встреч Сталина с зарубежными партнерами (с послом США А. Кэрком 15 августа 1949 – С. 116-127, с Г. Поллитом 31 мая 1950 с представителями ЦК Компартии Индии Рао, Данге, Гошем и Пуннайей 9 февраля 1951 года). Отложившиеся в Российском государственном архиве социально-политической истории и обнаруженные в ходе подготовки тома к выпуску, эти записи публикуются впервые.
Несомненный интерес представляет впервые публикуемая на русском языке запись В. Коларовым сталинских высказываний по поводу создания Совета экономической взаимопомощи на учредительном совещании в Москве (4-10 января 1949 года).
Видное место занимает в книге переписка Сталина с Ким Ир Сеном и Мао Цзэдуном в ходе Корейской войны. Эти материалы стали доступны исследователям лишь в самом конце 90-х годов прошлого века, и знакомство с ними позволяет в деталях уяснить формы и содержание сотрудничества трех стран, взаимоотношений их руководителей перед лицом угрозы третьей мировой войны. К этой группе документов примыкают беседы Сталина с председателем Государственного административного совета, министром иностранных дел КНР Чжоу Эньлаем 20 августа, 3 и 19 сентября 1952 года.
В томе также представлен ряд постановлений Политбюро ЦК ВКП(б) и Совета Министров СССР, собственноручно подписанных Сталиным.
В Приложение помещены записи бесед со Сталиным Э. Ходжи, опубликованные в его воспоминаниях, вышедших в Тиране в 1979 и 1984 годах. Достоверность этих текстов легко устанавливается сравнением с советским вариантом двух из них (23 марта 1949 и 2 апреля 1951 года), также помещенным в том. Их теперешняя публикация тем более злободневна, что переиздание их недавно издательством «Алгоритм» (Хрущев убил Сталина дважды. М., 2010) произведено с грубыми произвольными изъятиями, в результате чего российскому читателю они доступны, будучи урезаны более чем на четверть.
По сравнению с изданием тома 16 1997 года число документов периода 1949-1953 годов выросло в нем (в обеих его частях) с 38 до 387, то есть более чем в десять раз.
В течение всех лет, когда готовились к публикации современные тома сталинских Сочинений, - а всего с 1997 года их удалось выпустить одиннадцать: 14-й (двумя изданиями), 15-й (издание первое одной книгой, издание второе – в трех частях), 16-й (издание первое одной книгой, издание второе - в двух частях), 17-й и 18-й, – у инициаторов и непосредственных исполнителей было немало добровольных бескорыстных помощников, без вклада которых книги в их нынешнем виде просто не увидели бы свет.
Мы искренне благодарим В.А. Авдеева, Д.А. Антонова, М.Г. Ахмедову, Ф.А. Басова, В.Ф. Березина, Е.Л. Бородину, В.И. Варенникова, В.Ю. Винникова, М.В. Виноградова, Л.Д. Гагут, В.С. Гайсинского, Н.Н. Глухарева, Е.А. Городнову, О.М. Городнова, Сергея Железо и группу «Наследники», Л.В. Зиновьеву, А.В. Золкина, Р.Ф. Иванова, О.В. Игнатьева, Ю.П. Изюмова, А.А. Ильина, К.А. Киреенкову, А.Е. Кирюнина, Н.Я. Клепача, В.С. Кожемяко, А.П. Козлова, А.С. Кононову, Р.П. Конюшую, О.Н. Косенко, Т.Г. Краснову, В.М. Кузьмина, Н.П. Леонтьева, А.Л. Макарову, А.М. Макашова, А.В. Маныкина, А.Ю. Мариупольского, В.С. Маркова, В.В. Марьину, Д.В. Медведева, Е.В. Мочалову, Е.А. Нестерову, В.Н. Никифорову, Ю.А. Никифорова, В.В. Нинова, Л.И. Ольштынского, Б.П. Паршина, С.П. Пермикину, К.К. Потапова, В.Ю. Рослякова, В.А. Сахарова, С.Н. Терехова, М.Г. Титова, А.В. Тришина, В.В. Федюнина, И.Б. Хлебникова, Б.С. Хорева, В.В. Чикина, С.В. Чудинову, Е.Б. Швареву, О.С. Шенина, И.Т. Шеховцова, М.Б. Ширяеву, Т.И. Яброву, многих других, чьи имена не названы, но чья помощь и поддержка воплотили замысел в действительность.
Не скроем, в списке упомянуты и товарищи, которые в эти годы ушли из жизни, но мы признательны им, как живым.
В ряде мест этого издания были допущены ошибки, по большей части корректорские, не искажающие смысла, однако для нашего коллектива весьма неприятные. Просим читателя нас извинить.
Ричард Косолапов, Николай Капченко, Елена Ложкина, Сергей Ложкин, Виталий Першин, Сергей Рыченков, Роман Хрящевский.
Июль-август 2011 года.
Другие статьи о Сталине
Как приходят к Сталину
Урожаи 30-х или украденные достижения
Яков Джугашвили: «Ложь об Иосифе Сталине – это вирус, разрушающий наш защитный механизм»
Сталинизм - "Назад в прошлое"? Нет, назад в будущее!
или создать PDF
0 коммент. :
Отправить комментарий
Для того, чтобы ответить кому-либо, нажимайте кнопку под автором "Ответить". Дополнительные команды для комментария смотрите наведя мышку на надпись внизу формы комментариев "Теги, допустимые в комментариях".
Тэги, допустимые в комментариях